Сказ про сестрицу Алёнку и братца Орея - Елена Асеева

Сосны, кедры, пихты, ели, лиственницы ноне правящие в лесах, будучи исполинами, не давали взросления юной поросли, создавая сумрачность внизу над землей, не пуская туда и малого солнечного света. Посему саму почву, устланную опавшей бурой хвоей, низкорослым кустарником, кислицей, черникой, брусникой да полотнищами зеленого мха, все больше покрывал плотный валежник из опавших сухих ветвей, не токмо сучковато-коротких, но и длинных, дюжих, каковые в свой черед, упав, крушили младые деревца, или коверкали (собственным падением) их стволы, придавая им чудные изгибы.

Катившийся вперед клубочек всяк раз огибал препятствия на торенке по которой ступали странники, словно разумное создание, обходя корни, углубления, али бугры. Он дивно так скатывался вниз в небольшие овраги, где колыхали темно-зелеными водами родники, соударявшиеся капелью с боляхными валунами плотно покрытыми синеватыми, пухлыми мхами, раскидывая позадь себя огнистые искорки, оные не тухли, а вспять того попеременно перемигиваясь указывали путь. А замирали лишь тогда, кады их миновал шедший позади всех Бешава.

А лесные чащобы, несмотря на хмурость и легкую серую мороку от спускающегося сверху солнечного света были полны жизни. И не только шуршали в них травы, звенели криницы и ручейки, похрустывали ветви кустов и валежника, но и слышалось пение птиц, задумчивое, тягучее дыхание зверей. Не редкостью в лапниках елей да сосны наблюдались небольшие с серым оперением птички, громко посвистывающие али щелкающие, будто переминающие сучки. Их раскатистое «фиуить», в сей же сиг подхватывали прыгающие по оземе, али с ветки на веточку с голубоватыми спинками птахи уже выводящие более нежные «фьить… тр». Шумные крики пестрых кедровок, перекликивались с гнусавым дребезжанием соек, и заглушались редким однозвучным перестуком клюва дятла о кору дерева или все-таки частым возгласом кукушки.

«Ку-ку… ку-ку» иногда отзывалось эхом от сосны и взлетая ввысь терялось в пышной кроне, откуда на идущих странников удивленно поглядывали с пушистыми длинными хвостами темно-бурые белки, поблескивая с высоты черными бусинками глаз. Рев, хрип и вой зверей, как и сами рыжевато-бурые зайцы, темно-коричневые куницы и свернувшиеся в клубки в корнях деревьев ежи, не больно обращали внимание на путников, поелику были в этих местах хозяевами.

Понеже все те звуки, такие властные, гулкие вызывали в детишках волнение и лишь позвякивающие на их поясках бубенчики, своим легким «звяк… звяк», да шагающие рядышком духи придавали уверенности в верности избранного пути.

И так вот они шли…

Может час, а может и иной…

Шли потому непроходимому, густому краснолесью.

Вже поглядывая вверх, желая в сумраке пущи разобрать, куды клонится красно солнышко…

И чего им несет сей день.

И с тем ходом чудилось Алёнке и Орею то их родные места. И ели, сосны, пихты смотрелись знакомыми лишь давеча в лесах примеченными, как и выныривающие с-под корней ключи кои пузырились капелью воды, плеская ее округ, и тем даря жизнь малым растениям, туто-ва приютившимся.

А катившийся поперед спутников клубочек, нежданно содеяв небольшой изгиб, вбежал в лиственничник, где в основном наблюдалась одна лиственница. Не дюже высокая, не любившая темнохвойные леса, лиственница, зачастую росшая на светлых участках местности, одначе и тут не сумела принести в гай денной свет, так как оказалось, что само солнышко приблизилось к небозёму, и на Явь надвигалась ночь.

Дотоль немногочисленные мошки и комары (ужотко парящие обок ребятишек), стоило странникам войти в лиственничник, как-то махом умножились, несмотря, что западение солнышка поддержало гортанное пение лягушек, должно статься, как и первые вышедших на охоту. И тому песнопению зеленых квакш разком отозвались забурчавшие животы детишек, вже столько прошедших и с утра ничего не евших. Посему первым сетовать стал Орюшка, пожалуй, все поколь думающий, что он младший:

– Кушивать хочу, хоть бы махунечкую краюшку хлебушка, хоть бы глоточек млека. И усего мене энтот гнус искусал, весь я чешусь, – дополнил братец и принялся скрести ногтями собственные щеки, а посем и голову, раскидывая в сторону пряди волос.

И следом стенаниям мальчугашки подпел Бешава, ступающий позадь Алёнки:

– Ужот-ка и я приморился, моченька на исходе, ноженьки не ступают, порабошни стерлись до дырья, – и напоследок тех стонов гулко закряхтел.

– И чё вы оба, ровно махие расхныкались? Нешто не ведаете, чё надобно ступать вперед к бабе Яге? – недовольно отозвалась девонюшка, покачивая головушкой да зыркая то на братца ступающего впереди и продолжающего яростно чесать свою голову, да отмахиваться от комарья, то на идущего сзади колтка, шибко присидающего на собственных кореньях-ногах, сгибая их не токмо (как у людей) в коленях, но и еще двух иных местах.

– У, то девонька ты права, – вставил, наконец, как старший Багрец, останавливаясь и оглядываясь, и вслед него и все странники застыли и даже притих на земле клубочек, ожидающий всех. – Ступать нам велено шустрее, но вмале на Явь опуститься ночь, а во тьме не ровен час заплутаем. Понеже должно содеять нам привал.

– Привал? – в оба голоса переспросили Алёнка и Орей, потому как слышали такое дивное название впервые.

– Вестимо, привал, – застрекотал, точь-в-точь, как сорока, порой выводя торопливое «чи… чи… чи» Бешава, и упер кулачки в свой стан, слегка притом подперев второе лицо, да сообразив на нем кривизну в месте губ и носа.

– Привал, то значица, идей-то привалиться, так-таки, на ночлег, – пояснил более спокойным голосом Багрец, а ребятушки услышали в его молви едва воспринимаемое потрескивание, будто покачивающихся ветвей.

– Значица привал! Привал! – довольно вскликнул Бешава, и закачал головой, а погодя и плечами, туловищем, широко улыбнулся не тока верхними устами, но и нижними (сие несмотря на кривизну), по всему вероятию, жаждая прямо тут же пойти в пляс, да к тому привлечь и корни-ноги.

Алёнка хоть и желала выполнять указанное берегиней, однако и сама чувствовала голод да усталость, а когда Бешава так рьяно возликовал позадь нее, обернувшись, довольно просила его радости, но в следующее мгновение вже широко раскрыла глазенки и пужливо «вохнула». И тотчас тому испугу вторил «охом!» оглянувшийся Орей, а за ним чуть слышно пискнул Багрец.

Потому как позади покачивающегося колтка стояло и вовсе чудное создание. Огромное существо, одновременно, повторяло человека и медведя, точно взявши чегой-то от одного, а иное от другого. Впрочем, больше оно взяло именно от кома. Ибо тело создания, как у зверя коренастое, мощное покрывал косматый сивый мох светло-сизый на груди (сродни шерсти), а крупные пятипалые лапы (оно как создание стояло на задних, испрямившись и с тем дюже возвышаясь), прижатые к животу, поблескивали загнутыми долгими когтями. На вельми короткой, хотя и толстой, шее восседала увитая длинным сине-сизым мхом огромная голова, вроде тоже по образу медвежья, да тока лицо существа походило на человечье. Круглое, оно ясно проступало в ворохе мха, оплетающего и сами губы, и подбородок (подобно бороде и усам), дотягивающимся до груди, большими и ясными голубыми глазами, длинным, крючковато загнутым на конце носом.

– Гаёв дед, – слышимо выдохнул, будто в ухо ребятушкам, Багрец и наново пискнул.

И того писка стало достаточно, дабы перестал приплясывать Бешава, стоящий к духу спиной, и мгновенно обернувшись, гулко да пронзительно завопил, точно был не его роду-племени, а какого-то иного. Будто сам не приходился духом, а значился то ли зверем, то ли человеком.

От того дюже заливистого ора поморщилась не только Алёнушка да Орюшка, но и дедушка Гаюн, да, на-тка, шагнул вперед, волоча сами стопы по землице, и, раскрывши длани, прижатые к животу, ссыпал из них вниз пригоршню бурых шишек. Каковые толком не достигнув почвы, кувыркнулись в воздухе, и разом обернулись в подобных Гаёваму деду духов, токмо покрытых бурым мхом да имеющих разные глазки: желтого, синего, зеленого и даже красного цветов. Больно дивные, понеже как увитые, як и дед ихний, бородами да усами.

Гаёвки, то значит внучатки деда, приземлились на землицу и тем падением свернули крик Багреца да придали Алёнке смелости, посему она поспешно вскинула вверх правую руку, и, приложив ее дланью к груди, молвила:

– Здрав будь, дедушка Гаюн и здравия твоим внучаткам! – Девчуга медленно опустила руку вниз, тем самым движением указав на чистоту намерения и сердечность, и добавила, – мы туто-ва во лесу не шалим, а ступаем в иные места, в небывалые дали к бабе Яге.

– Нашто? – пропыхтел сквозь густые заросли мха-брады и усов Гаёв дед.

– Тык велела Земляничница и Макошь, – и вовсе едва слышно шепнул Орей да малешенько задрожал, пужаясь такого огромного духа.